Воспоминания полковника Кромиади как создавалась армия Власова: «За что Господь так с нами?!»

Тема коллаборантов-«власовцев», вернее, солдат Русской освободительной армии (РОА) генерал-лейтенанта Власова неожиданно всплыла в Госдуме России, когда депутаты на волне украинских событий решили объявить вне закона символику УПА и прочих УНА-УНСО. Белоэмигрант полковник Константин Кромиади (на фото) вспоминает, как и с чего создавалась Русская освободительная армия (РОА) генерал-лейтенанта Власова.

И вот, согласно принятым уже поправкам в КоАП и в Закон «Об увековечении Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов» теперь запрещается «пропаганда либо публичное демонстрирование атрибутики или символики организаций, сотрудничавших с группами,

организациями, движениями или лицами, признанными преступными либо виновными в совершении преступлений в соответствии с приговором Международного военного трибунала для суда и наказания главных военных преступников европейских стран оси (Нюрнбергского трибунала) либо приговорами национальных, военных или оккупационных трибуналов, основанными на приговоре Международного военного трибунала для суда и наказания главных военных преступников европейских стран оси (Нюрнбергского трибунала) либо вынесенными в период Великой Отечественной войны, Второй мировой войны». Однако, депутаты перестарались – под данную невнятную формулировку подпадают не только украинские, но и российские триколор и Андреевский военно-морской флаг, которые были символами РОА. А также флаги большинства европейских стран - создатели национальных добровольческих частей СС использовали в своей символике государственные и национальные флаги своих стран.

Прибавьте к этому и логотипы известных немецких фирм – от спортивного Adidas до фармацевтического гиганта Bayer , которые в свое время также сотрудничали с нацистским режимом. Словом, ситуация получилась дурацкая. 

И вот, пока депутаты ищут выход из этого законотворческого тупика, мы решили напомнить, как создавалась Русская освободительная армия и как проходило сотрудничество с гитлеровцами. И то, почему русские добровольческие формирования в СС стали самыми массовыми в Третьем рейхе. Обо всем этом откровенно пишет Константин Григорьевич Кромиади – бывший полковник Русской Императорской армии, полный Георгиевский кавалер, офицер Добровольческой армии, затем – берлинский таксист и организатор Русской Национальной Народной Армии (РННА).

К.Г. Кромиади

* * * 

Был воскресный день, 22 июня 1941 г. Берлин еще не проснулся от ночного сна и затемненные улицы еле-еле прорезывались предрассветной зарей. Трамваи, омнибусы и метро еще не шли, и мне предстояло добраться до места своей работы пешком. По пути, на одном из перекрестков вынырнувший из темноты встречный велосипедист на лету выкрикнул: сегодня ночью между Советским Союзом и Германией началась война; и, не остановившись, промчался дальше. Я остался стоять на месте как вкопанный. 

Нужно заметить, что возникновение этой войны задолго перед тем довольно часто муссировалось в обывательской среде Берлина и по этому поводу приводились фантастические подтверждения из тайной кухни наци. Но мы, русские эмигранты, этим слухам не придавали особого значения, поскольку тогдашняя политическая и военная обстановка приводили к противоположному заключению. И тем не менее война возникла и застала нас врасплох. Лично на меня весть о возникшей войне подействовала так сильно, что я растерялся и не знал, что предпринять.

Во мне как будто что-то оборвалось, и все, что мне предстояло делать, потеряло свое значение. Как будто не было и минувших двадцати пяти лет эмиграции. Мысли перекинулись к прошлому. Передо мною, как на кинематографической ленте, прошли картины былых времен Гражданской войны, когда, окрыленные победами, мы верили, что не сегодня, так завтра займем Москву, и как потом счастье нам изменило. Вспомнились наши уставшие и изможденные колонны, оставлявшие Воронеж и Орел и под натиском численно превосходящих сил противника отходивших, а перед ними тысячи и тысячи гражданского населения — мужчин и женщин, покинувших свои насиженные места, с узелками в руках, бежавших куда-то на юг, на неизвестность.

Вся эта многотысячная людская масса, своими ногами месившая сначала глину, а потом и снега по бесконечным дорогам степей юга России, потом прижата была к черноморским берегам и частично стала достоянием красных, а значительная ее часть принуждена была покинуть родину, и покинуть ее с песней на устах: «Смело мы в бой пойдем за Русь святую и, как один, прольем кровь молодую…» Да, верили, что борьба не кончена и что опять вернемся.

С тех пор прошло целых 25 эмигрантских лет. Старшее, ведущее поколение эмиграции уже ушло из жизни, и тогдашняя молодежь уже убелена сединами; кадры значительно поредели и рассеялись по всему свету. А над Россией опять загремели пушки и вновь заиграли зарницы войны. Господи, что все это сулит нашей замученной и исстрадавшейся России? Какой тернистый путь еще ей предстоит пройти? Под влиянием столь тяжелых мыслей и переживаний решил было вернуться домой, но вспомнил, что я обещал людям, меня ждут, и я могу их подвести; я пошел в гараж и позвонил по телефону жене. Она же, выслушав мою новость, еле слышным, подавленным голосом спросила: а что будет дальше? На что я мог ответить — не знаю.

С наступлением утра, когда город проснулся и началась повседневная жизнь, все заговорили о новой войне; о ней писали, ей посвящены были почти все радиопередачи. О войне же на Западе, длившейся уже два года, как будто забыли, она стала привычной. В этот день с утра были арестованы все служащие советских официальных учреждений и эмигранты, жившие по советским паспортам. Последних в полицейских участках сразу же отпустили, а советских граждан потом обменяли на таких же немцев, застрявших в Советском Союзе.

Утром того же дня жене нужно было пойти в молочную за положенным нам пол-литра детского молока, но она боялась наскочить на неприятность и не решалась выйти на улицу. Однако нельзя было оставить ребенка без молока и пришлось идти.

На улице было тихо, и встречные соседи по-старому приветствовали ее, а в молочной соседки, стоявшие в очереди, точно сговорившись, предложили ей подойти к стойке без очереди. В свою очередь, хозяйка, отпустив жене вместо пол-литра целый литр молока, участливо спросила, знает ли она о случившемся. Все присутствовавшие молчали, у всех был подавленный вид и никакой злобы.

Да простят мне читатели описание этих частных моментов, я позволил себе это сделать, поскольку описанные события являются характерными для тогдашнего времени и поскольку после возникновения войны ни население ни официальные власти к русской эмиграции своего отношения не изменили. Здесь уместно будет упомянуть, что из нашей эмиграции преследовались, еще до русско-германской войны, эмигранты еврейского происхождения, но мы были бессильны им помочь. И тем не менее наш архиепископ Берлинский и Германский Тихон приходивших к нему с просьбой русских евреев крестил и выдавал им свидетельства о крещении. К сожалению, это им не помогло, а гестапо потребовало от Синода убрать Тихона из Германии.

В результате архиепископ Тихон был отозван в Сремские Карловцы, а ближайшие его сторонники репрессированы (В. Левашов был посажен в тюрьму, граф Л. Воронцов-Дашков предупрежден, что если не успокоится, то будет выслан из страны, а у К.К., представителя от германской епархии на заграничный Собор в Сремских Карловцах отобрало гестапо документы с запретом покинуть страну и с угрозой быть арестованным.) 

Первые же вести с фронта были удручающими; Гитлер двинулся на Восток с открытым забралом завоевателя, а Красная Армия разбита и отступает почти без сопротивления. Стало ясно, что на карту поставлена судьба России. Гитлер и Сталин сделали свое каиново дело, а дерутся немцы против русских. 

Положение русской эмиграции в Германии стало безвыходным. Ее пути с путями местного населения разошлись, между ними как бы выросла невидимая стена, они воспринимали происходящее на фронте каждый по-своему. 

Само собою разумеется, что как немцы, так и русские стояли за интересы своей родины и в этом отношении личная заинтересованность и личные взаимоотношения отходили на второй план. С этого времени уже не слышно было за рюмкой водки, как это бывало раньше: «Лучше с чертом, но против большевиков». Теперь на улицах, в домах и ресторанах постоянной темой разговоров были фронтовые события; заводились споры, делались прогнозы и предположения.

В то же время под тяжестью нахлынувших событий людские настроения, дошедшие до крайнего предела напряжения, распались веером от крайне непримиримых до советских патриотов включительно; но последних было очень мало. Обуреваемые патриотизмом, эти, иногда весьма уважаемые люди желаемое принимали за сущее; остальные же, понимая всю тяжесть создавшегося положения и оставаясь антикоммунистами, искали более правильный путь разрешения задачи. И, как ни странно, с приходом красных в Берлин, пострадали именно совпатриоты, так, например, троих расстреляли, один покончил с собою, с одним случился удар и одного увезли в концлагерь, откуда вернулся через одиннадцать лет полным инвалидом.

А в общем вся русская эмиграция зорко следила за происходящим на фронте и глубоко переживала трагедию России. Так, например, в кинематографах после еженедельных обзоров, где показывались фронтовые события, по заплаканным глазам можно было определить число русских в зале. Одновременно делались и попытки активизировать свою деятельность.

Начальник II Отдела Общевоинского Союза, стараясь включить эмигрантов в дело, где решается судьба их родины, в письменной форме обратился к германским властям с соответствующим письмом, но ему ответили — в войне Германии против Советского Союза привлечение русской эмиграции не предусмотрено. Тогда он обнародовал свою переписку с немецким главнокомандующим в приказе по отделу и разрешил членам союза действовать самостоятельно, но поддерживать с ним тесную связь.

Конечно, кое-кто из эмигрантов тогда его осуждал, но я думаю, что для тогдашней обстановки он поступил совершенно правильно. Иначе о какой сыновности, преданности и любви к родине можно говорить, если в самый трудный и решительный для нее момент не пойти ей на помощь? И не является ли пассивность в данном случае осудительной?

Само собою разумеется, что читатель спросит: а что могла беспомощная эмиграция предпринять в обстановке минувшей международной гигантской бойни?

— При таком варианте, при каком война окончилась, она, конечно, ничего не в состоянии была сделать. Но и этот вариант тогда считался самым невероятным. Ведь от того, что англо-американцам поневоле пришлось бороться вместе с Советами против Гитлера, коммунизм не перестал быть главным идеологическим и практическим их врагом. Ведь он возник, существует и старается осмыслить свое существование именно как антикапиталистическое явление. В то же время на войне счастье бывает переменчиво и то, что недоступно сегодня, само собою дастся завтра. К тому же предпосылки к созданию не только большой освободительной армии, но и целого освободительного движения были налицо. К сожалению, и немцы и англо-американцы предпочли игнорировать возможности, обеспечивавшие интересы не только национальной России, но и их собственных стран. И, таким образом, обе воюющие стороны общими силами подняли на щит победителя, коммунистическую партию СССР. (…) 

Нарукавная повязка русских добровольцев

В последних числах августа 1941 года мне позвонил редактор «Нового Слова» В.М. Деспотули и сообщил, что в Министерстве Восточных областей, в ведении которого находились лагеря военнопленных, за исключением тех, которые были расположены в прифронтовой полосе, решено организовать комиссии по распределению пленных по специальностям и что он рекомендовал меня организаторам этих комиссий.

Надо заметить, что с самого же начала войны до нас стали доходить слухи о тяжелом положении русских пленных в лагерях и у каждого из нас возникла мысль как-то прийти им на помощь. Говорилось очень много, но толком никто не знал, что в этих лагерях происходит, ибо доступ к пленным для посторонней публики был закрыт.

Одно напоминание имени министра Розенберга и его министерства действовало на нас — русских, — как красная тряпка на испанского быка, но долголетняя мечта встретиться с потусторонней Россией и искреннее желание помочь пленным заставили меня согласиться на сделанное мне предложите. 

Я отправился в отдел министерства, где формировались эти комиссии, и был зачислен в одну из них. Комиссия, в которую я попал, состояла из председателя (немец партиец), его заместителя (немец, говоривший по-русски), двух русских, двух украинцев и одного белоруса. Приблизительно таков был состав и других комиссий. К тому времени было организовано около одиннадцати подобных комиссий. К сожалению, старания последователей политики Розенберга к этому периоду уже дали свои всходы, и как русские, так и украинцы и белорусы в одной и той же комиссии относились друг к другу холодно и почти враждебно.

Таковы, как правило, были взаимоотношения между эмигрантами — членами всех комиссий, и наша в этом отношении не составляла исключения. Однако, эта взаимная неприязнь при первой встрече потом сглаживалась, и постепенно, за редким исключением, между нами вырабатывались товарищеские и даже дружеские взаимоотношения. Общая судьба и страшная действительность, с которой нам пришлось столкнуться в лагерях военнопленных, сблизили нас. 

Что касается нас, русских, мы с первого же дня нашей встречи, еще до выезда комиссий на места, обменялись мнениями относительно предстоящей работы и решили действовать согласованно, независимо от того, что наша работа протекала в разных комиссиях, и в дальнейшем при каждой очередной встрече устраивали маленькие совещания, на которых, учитывая минувший опыт, принимали новые решения по проведению в жизнь задуманных нами мероприятий.

Как общее правило, участники комиссий смотрели на свою роль как на начало будущей активной антибольшевистской борьбы, в возникновение которой каждый из нас искренне верил. Работа в лагерях военнопленных казалась нам первым камнем в будущем строительстве, и потому мы старались заложить его правильно.

Правда, политика германского правительства с самого же начала войны не давала нам основания строить воздушные замки, но мысли забегали вперед, и верилось, что то, что на сегодня является для немцев нежелательным, завтра или послезавтра будет для них неизбежной необходимостью. Мы были уверены в том, что победоносное шествие немецких армий в глубь России неизбежно захлебнется, что и заставит их превратить завоевательную войну в освободительную, чтобы тем самым привлечь русские народные массы на свою сторону.

Так или иначе, а комиссии приступили к работе, и 1 сентября 1941 года мы разъехались по определенным маршрутам. Наша комиссия из Берлина направилась в Польшу, и рано утром второго числа мы прибыли на пограничный пункт в Кутно. 

Общий вид города был ужасный — он весь лежал в развалинах. Здесь польская армия героически сражалась, пытаясь отразить германское наступление. Но стальная германская машина сокрушила плохо вооруженных поляков и превратила и этот городок в сплошные развалины. На месте вокзального здания стояло несколько наскоро сколоченных бараков, где производились проверка документов и обмен германских денег на оккупационные марки.

Из Кутно мы направились в Варшаву. И если картина разрушенного Кутно и полураздетых поляков произвела на нас удручающее впечатление, то картина разрушенной польской столицы нас потрясла. Красавица Варшава была превращена в сплошные руины, на фоне которых отдельные дома, а иногда и целые блоки возвышались как-то неестественно и сиротливо. Не было улицы, которая сохранила бы свою былую красу. От разрушенных домов отдавало тяжелым и затхлым запахом, затруднявшим дыхание.

И тем не менее эта плененная и разрушенная польская столица сумела в какой-то мере сохранить свое былое величие. Жизнь в ней, в полном смысле этого слова, била ключом. На вокзалах без конца, днем и ночью, подходили и отходили поезда, переполненные военными; улицы кишмя кишели автомобилями и прохожими; в ресторанах и кафе нельзя было найти свободного стола. Город был перегружен.

Тяжелое впечатление произвели на нас поляки. Истощенные и удрученные лица плохо одетых людей наполняли улицы и здания вокзалов. Все куда-то торопились, куда-то выезжали и откуда-то приезжали. Специальные поезда для польского населения были переполнены и буквально облеплены людьми. 

Тут я впервые столкнулся с издержками Второй мировой войны, и сначала многое мне было непонятно, но потом я узнал: бесправное и тяжелое положение, в которое были поставлены побежденные поляки, и развившаяся на этой почве спекуляция в стране, главным образом в Варшаве, сделали свое дело, поставив жителей столицы в безвыходное положение. Каждый из них должен был бегать с утра до вечера, чтобы как-то раздобыть средства к существованию. По тем временам в Варшаве свободно можно было купить все что угодно, но цены на все были астрономические. Как сумело просуществовать преследуемое и беспризорное население Варшавы в течение шести лет войны, мне непонятно и до сих пор. 

И тем не менее чувствовалось, что поляки разбиты, но не покорились. Оккупанты-немцы ходили по улицам с опаской и имели для этого все основания: польские националисты ушли в подполье и организованно боролись против немцев; террористические акты не прекращались, несмотря на жестокие меры, которые оккупанты применяли к террористам.

 Как-то, проходя по площади, на которой стоит памятник Понятовскому, я заметил, что шедшие мимо памятника поляки снимали шапки. Это обстоятельство меня тронуло до глубины души и вызвало глубокую жалость к побежденной нации. Едва ли кто-нибудь мог так понять и воспринять глубокую трагедию польского народа, как понимали это мы, русские эмигранты, боровшиеся и потерявшие родину, скитающиеся за ее границами в течение четверти века.

Но, как везде, так и среди поляков нашлись люди, которые спекулировали вместе с немцами и наживали на этих операциях колоссальные деньги. Этими спекулянтами были переполнены рестораны, кафе и бары Варшавы, где зарождались и проводились в жизнь огромные операции купли и продажи и пропивались немалые суммы. На фоне общего голода и нищеты эта картина напоминала мне «пир во время чумы».

Из Варшавы мы выехали в Ярослав. Это — маленький городок, заложенный в свое время Ярославом Мудрым, у окраины которого и до сего времени стоят сторожевые башни, построенные в дни княжения Ярослава. Помимо этих башен, городок ничем не отличается от других маленьких провинциальных польских городков.

В восьми километрах от города были расположены два лагеря военнопленных, с которых мы и должны были начать свою работу. Оба лагеря считались маленькими; в первом было около 20 000 человек, а во втором 10 тысяч.

Остановились мы в городе, но каждый день небольшая полугрузовая машина немецкой комендатуры доставляла нас в лагерь к половине девятого утра и после работы привозила нас обратно в город.

Советские пленные солдаты в концлагере 

Первый день, когда мы посетили лагерь, был дождливым и холодным. Подъехав к лагерю и выйдя из машины, мы увидели у обочины дороги двух откормленных немецких солдат, раскуривавших папиросы, а перед ними стоявшего на коленях русского военнопленного с сизым от холода лицом и до того тонкой шеей, что казалось, голова его насажена на стебелек. Пленный черпал тощими и сизыми руками воду из канавки, проложенной вдоль шоссе, и смывал глину с сапог своих победителей. От этой картины у меня потемнело в глазах, точно кто-то дал мне пощечину. Гитлеровская установка — разгромить и покорить Восток — стала наиболее остро понятной в этой обстановке. Видно было, что победители обходятся с пленными вопреки всем до того существовавшим законам и понятиям как с обреченными.

Работу свою мы начали в первом лагере, где содержались 20 000 человек. Несмотря на то что со времени начала войны прошло всего лишь три месяца, общий вид пленных был ужасный. В лагере, обнесенном основательно колючей проволокой и охраняемом пулеметчиками, стоящими на сторожевых вышках, было устроено несколько бараков для лагерной администрации и охраны, а пленные жили в землянках и спали на голой земле.

К тому же настали холодные, дождливые дни, все землянки протекали, а 40 процентов пленных были без шинелей, без гимнастерок, а иногда и без обуви. Немного позже, когда я случайно попал в лагерный склад, мне пришлось убедиться в справедливости показаний пленных. Новые сапоги и алюминиевые котелки отбирались у пленных и аккуратно развешивались в складе, предназначаясь для сдачи, а люди ходили босыми и еду свою шли получать или в какую-нибудь консервную банку, или в шлемы, или же попросту подставляя раздатчику руки, сложив их «лодочкой», причем последние торопились тут же жадно выпить свою «баланду», чтобы она не утекла в щели между пальцами, ибо с каждой каплей этой жидкости уходила в землю частица их жизни.

Вид у пленных был ужасный: полураздетые, грязные, истощенные, с обросшими лицами и, главное, дошедшие до полного отчаяния. Судьбой их никто не интересовался; своим же правительством они были поставлены вне закона (советское правительство объявило своих пленных изменниками родины и отказалось войти в Международный Красный Крест), а лагерные условия жизни, созданные немцами, были невыносимы. И в силу этого народ погибал. К тому же обхождение администрации с этими полунормальными от полного сознания своей обреченности людьми было возмутительно. Рукоприкладство и применение оружия здесь было явлением нормальным. Но самым ужасным было то, что довольствие пленных носило чисто формальный характер. Утром и вечером пленный получал по кружке горячей воды, на обед (условно) литр баланды и на целый день ломоть хлеба. От такого питания люди дошли до полного истощения и еле-еле стояли на ногах. 

В эту зиму, а зима была исключительно холодной в 1941 году, 80 процентов военнопленных, согласно немецким же подсчетам, умерли от голода и холода.

Можете себе представить, как эти несчастные люди цеплялись за тех, кто приходил с воли, стараясь как-то избегнуть неминуемой смерти. Многие из них предъявляли сброшенные на ту сторону германской авиацией листовки с призывом к красноармейцам сдаваться в плен и обрести свободу и взывали к совести германских властей, прося справедливого к себе отношения. А между тем каждому из них смерть уже не раз заглядывала в глаза, а о свободе не могло быть и речи.

Сердце рвалось на части при виде этой трагедии, трагедии, перед которой бледнели все остальные ужасы войны. Из глубины души вырывались возмущение и упреки не только по адресу советской власти и германского правительства, поставивших пленных в такое безвыходное положение, но и по адресу всего христианского мира, который равнодушно относился к трагедии, разыгрывавшейся в лагерях. Если судьба пленных в лагерях производила ужасное впечатление, то еще страшнее становилось от сознания, что наш христианский мир с его гуманными идеями обанкротился и человек превратился в алчного и хищного зверя. 

И все-таки положение пленных в этих лагерях было многим лучше, чем в Холме, где в двух лагерях находились по 60 000 человек. Недаром лагери, расположенные в Холме, носили название «лагерей смертников».

Особенно жалкое впечатление производили женщины-пленные

Ужасное положение пленных в лагерях, конечно, рассеяло наши иллюзии и расстроило наши планы. Ни о какой политической работе говорить не приходилось. Речь могла идти только о спасении людей от неминуемой гибели. И, зная распоряжение Гитлера выпустить украинцев из лагерей военнопленных, а вообще квалифицированных рабочих привлечь на работу по их специальностям, мы делали тысячи и тысячи пленных украинцами и квалифицированными рабочими, чтобы таким образом вывести их из-за проволоки и спасти их от смерти.

И тот из них, кто смог дождаться осуществления этих распоряжений, остался жить, а остальные так и покончили счеты с этим миром, не дождавшись свободы.

Должен заметить, что остаться жить или умереть в лагере в немалой степени зависело и от самих пленных. Те, кто обменивал свою еду и одежду на папиросы и табак, очень быстро тощали, простуживались и умирали. Те же, кто оказался одетым в шинели (среди попавших в плен летом, когда было еще тепло, многие были без шинелей) и еду свою съедали полностью, кое-как выдерживали условия плена. В некоторых лагерях среди пленных очень часто попадались какие-то уродливые, шарообразные фигуры.

Я сначала не мог понять, в чем дело, но потом мне объяснили, что у этих людей нет шинелей и, чтобы не мерзнуть, они обматывали себя соломой, засовывая ее под гимнастерку и брюки; другие то же самое делали иначе: если имели шпагат или проволоку, они обматывали себя соломой поверх надетых на них лохмотьев и обвязывались. У таких людей сохранилась воля к жизни, к борьбе за нее, и благодаря этому они уцелели.

Не раз я задавал себе вопрос: нарочно ли морят немцы голодом людей в лагерях или же захлестнувшая их гигантская волна пленных мешает им справиться со своей задачей? 

Правда, трудно было организовать довольствие пяти миллионов людей в то время, когда все внимание было направлено на фронт. Но почему же тогда в лагерях раздевали людей, отбирали у них сапоги и котелки? 

Почему комендант лагеря в Ярославе приказал собрать и сложить на площади те доски, на которых должны были спать пленные в землянках, заставляя этим самым людей спать в грязи? Чем объяснить то обстоятельство, что пленного за простое непослушание протыкали штыком?

Конечно, в лагерях военнопленных комендант являлся вершителем судьбы всех тех десятков тысяч людей, которые попадали под его опеку, и от личных моральных качеств каждого отдельного коменданта зависели и жизнь, и смерть этих подневольных людей. Но и основные инструкции правительства, которые давались этим комендантам, ставили последних почти в столь же безвыходное положение. Что касается коменданта лагеря в Ярославе, то это был отвратный и жестокий человек.

Однако отношение администрации и охраны лагерей к пленным в немалой степени зависело и от непонимания ими друг друга. Как правило, в лагерях с десятками тысяч пленных имелся один или два хороших переводчика (лучшие переводчики были взяты во фронтовые части), а все остальные или очень плохо говорили по-русски, или же плохо говорили по-немецки. Пленных очень часто били и гнали, не понимая их нужды и просьбы. Это обстоятельство, в свою очередь, вызывало злобу и вражду пленных к немцам, что последние чувствовали и относились к пленным еще строже.

В том же Ярославе, в лагере № 2 (нумерации лагерей я точно не помню), было 10 000 человек. В этом лагере люди выглядели много лучше, чем в первом, и на расспросы об их жизни пленные не высказывали особых жалоб. Они пеняли на тоску по родине и на то, что их судьбой никто не интересуется. Пленные эти были особенно довольны своим комендантом, о котором отзывались, как о родном отце.

Как-то я улучил момент, когда комендант был один, и, подойдя к нему, поблагодарил его за заботу об этих несчастных людях. Комендант выслушал меня и сказал:

— Мне не нужна ваша благодарность. У меня у самого два сына на фронте, и не сегодня, так завтра они могут оказаться в таком же положении, в какое попали эти несчастные люди. Может быть, и им тогда кто-нибудь поможет. То, что я делаю, я делаю от души, но и мои возможности ограничены, чтобы помочь этим несчастным людям, как я того хотел бы, чтобы сохранить им жизнь. Я состою комендантом этого лагеря всего лишь два месяца, и за это короткое время мои волосы успели поседеть.

Как-то ночью шел сильный дождь и на улице было страшно темно. Мы сидели у себя в комнате и готовились к работе на завтрашний день. Вдруг раздались сначала одиночные, а потом и частые выстрелы. Предположив, что это стреляют польские террористы, мы потушили свет и стали выжидать дальнейших событий. Стрельба все продолжалась, и скоро на улице, где мы жили, появились автомобили, которые останавливались, щупая близлежащие улицы и огороды прожекторами. Через некоторое время стрельба поредела и перешла на одиночные выстрелы, но усилилось автомобильное движение, увеличился свет прожекторов, лучи которых осветили и нашу комнату. Мы не могли понять, что все это означало. На улицу выйти было нельзя, а расспрашивать немцев нам было неудобно.

На следующее утро мы узнали, что ночью немцы вели колонну пленных с вокзала через город в лагерь и что пленные, воспользовавшись темнотой в городе (улицы не освещались), разбежались. По бегущим и шла стрельба. Эту весть мы встретили молча, нервы у всех были натянуты, и никто не мог выговорить спокойно слова. Молчал и наш председатель. Тем временем к дому подошел наш грузовик, куда мы и стали но одному взбираться. Кузов его оказался свежевымытым, но на боковых стенках и на полу местами чернели сгустки крови.

Мы вышли из машины и отказались ехать на работу. Мы поняли, что и наш грузовик ночью собирал и вывозил расстрелянных пленных.

В этот же день выяснилось, что ночью конвоиры вели с вокзала партию откуда-то издалека привезенных в Ярослав украинских пленных для передачи их украинскому комитету. Пленные об этом плане ничего не знали и, воспользовавшись ночной темнотой, решились на бегство, думая, что этим спасут свою жизнь. По ним-то и шла стрельба.

Наш отказ ехать на машине, вывозившей убитых пленных и еще запачканной их кровью, привел нашего председателя в ярость. Он попытался сделать разнос шоферу за то, что последний был так неосторожен, но шофер не остался в долгу и, не менее грубо огрызаясь, оправдывался тем, что он работает со вчерашнего утра и еще не спал. Кончилось это дело тем, что мы пошли в лагерь пешком. По дороге в канаве, прилегающей к шоссе, мы видели одиночные трупы убитых пленных, не замеченные в темноте немцами.

В этот же день во время работы в лагере я заметил, что двое пленных вели под руки третьего, плачущего и еле передвигающего ноги. Я подошел к ним и спросил, в чем дело. Мне ответили, что только что германский солдат проткнул плачущего штыком в спину. Тогда только я заметил, что вся шинель раненого испачкана кровью и путь, по которому он шел, отмечен кровавыми следами. Чаша терпения переполнилась. Я пришел в бешенство от такого произвола и издевательства над беззащитными людьми и поднял скандал.

Узнав об этом скандале, комендант лагеря вызвал нашего председателя к себе, а тот, вернувшись, внушительно сказал мне, что я не должен забывать, что я послан сюда Восточным министерством со специальным заданием и не имею права вмешиваться во внутренние дела лагеря. Я попробовал было возразить председателю, но опомнился и постарался принудить себя к молчанию, ибо быть исключенным из комиссии, с которой можно было проникать в лагери и хоть чем-нибудь помогать этим обреченным на смерть людям, не хотелось.

Ко всему сказанному нужно прибавить и то, что военнопленные как в ярославских лагерях, так и во всех других лагерях, где мне пришлось побывать, с самого же начала администрацией лагерей были распределены по национальностям и были строго изолированы друг от друга. И в худшем из всех положении находились великороссы. 

Как было указано выше, советское правительство (это чудовищно, но это было так) отказалось от своих пленных, объявив их изменниками родины, а так как советское правительство не входило в Международный Красный Крест и войти в него отказалось, то и русские пленные в Германии оказались вне закона, без всякой юридической, моральной и материальной помощи. 

В лучшем положении находились пленные украинцы. По договоренности львовского украинского комитета с германским правительством почти каждую неделю подъезжали к лагерям члены украинского комитета с обозом крестьянских телег, с родными и близкими сидевших в этих лагерях пленных и получали очередную «порцию» предназначенных к выпуску украинцев. Как правило, многие из них не держались на ногах и их выносили или вывозили на телегах.

Вместе с украинцами выпускали из лагерей и тех русских, которых мы вписывали в списки украинцев, и нужно отдать справедливость членам украинского комитета: они знали об этом, но не было случая, чтобы они нас выдали. 

Русских пленных, выходивших вместе с украинцами, они вывозили, кормили их, а затем отпускали их на все четыре стороны. Однако немалую работу в отношении помощи пленным делало и русское население этих областей. Как правило, русские женщины выходили на улицы, по которым водили рабочие команды пленных, и старались снабдить их пищей, которой располагали сами (по тем временам русское городское население занятых областей Польши само голодало). 

Когда же мы приехали в город Холм и вошли в сношение с местным русским населением, то в этом городе сразу был организован комитет для помощи военнопленным в лагерях, и немало интеллигентных людей этот комитет спас от голодной смерти. Трогательно бывало наблюдать за тем, как женщины по указанию этого комитета приходили в лагерную канцелярию, прося отпустить на поруки военнопленного, которого называли своим родственником (внуком, племянником, шурином и т. д.), причем в канцелярии они должны были назвать имя, фамилию и номер билета пленного, о котором просили, выучивая эти данные согласно нашим указаниям. Когда же приводили такой женщине пленного, о котором она хлопотала, и она видела совершенно не знакомого человека, грязного, вшивого и измученного, женщина бросалась ему на шею, целуя и называя его десятком ласкательных имен. И почти во всех случаях немцы таких пленных отпускали на поруки. А семьи, в которые эти пленные попадали, несмотря на то что сами голодали, месяцами кормили и поили их. Некоторые из этих пленных и по настоящее время живут в западных демократических странах.

Особенно жалкое впечатление производили женщины-пленные. В условиях лагерной жизни им было очень тяжело, и они старались держаться вместе. В Седлицком лагере мне пришлось говорить с женщиной-врачом, которая объединила вокруг себя всю женскую группу. Эта умная, интеллигентная и образованная женщина сумела поставить свою «команду» в такое положение, что лагерная администрация о всей ее группе отзывалась с большим уважением. Во время нашей беседы она говорила:

— Конечно, лагерные условия очень тяжелы, но все переносимо, за исключением недостатка белья и воды, что не позволяет нам ни переодеться, ни помыться.

Выслушивать это было чрезвычайно тяжело, ибо говорила русская женщина, оказавшаяся в таком тяжелом положении, а мы твердо знали, что мы не в состоянии ей помочь. Правда, белье мы им потом достали, но что значила такая помощь, когда условия плена лишили их всего того, без чего женщина жить не может, не страдая морально и физически.

Само собой разумеется, что исключительно тяжелые условия жизни в лагерях создали, или, вернее, породили, и совершенно иной мир, чем тот, к которому привыкли все нормальные и свободные люди. Здесь каждый пленный постоянно чувствовал на себе дыхание смерти и борьба за жизнь, естественно, должна была выдвинуть вперед звериные законы.

Можете себе представить моральное состояние человека, который спрашивает вас (пленные называли нас большею частью — пан, иногда — господин, а иногда и — пан-господин):

— Скажите, пан, за что Господь нас так наказывает? Ведь мне всего двадцать лет, я жизни еще не видел, а мне придется умереть здесь, в лагере.

И представьте себе тысячи и тысячи молодых людей, чувствующих на себе дыхание смерти и дошедших до полного отчаяния.

Голод был такой, что в районе расположения лагерей были съедены все травы и их корни. Почти во всех лагерях приходилось нам наблюдать такие сцены, как, например, группа полуживых пленных тащит через лагерь телегу, нагруженную брюквой или картофелем для кухни. Несмотря на усиленный наряд лагерной полиции, вооруженной громадными палками, для охраны продовольствия, пленные набрасываются на телегу, не обращая внимания на сыпящиеся на них градом побои. А лагерная полиция, состоявшая тоже из пленных, была жестокой, не знающей милосердия и на побои не скупилась.

Такие сцены обыкновенно кончались тем, что полиция в конце концов разгоняла несчастных голодных людей, но на месте схватки оставались несколько затоптанных и искалеченных человек, которых тут же за ноги оттаскивали в полицейский барак.

Нужно заметить, что, как правило, каждый день администрация лагерей составляла рабочие команды из наиболее здоровых и крепких еще пленных, которые под конвоем направлялись на работы, носившие военный или общественный характер. На эти работы старались попасть все, даже те, кто еле-еле стоял на ногах, ибо каждому хотелось хоть на миг покинуть это царство смерти, а кроме того, этим рабочим командам и по пути, и на месте работы гражданское население передавало еду. И нередко среди этих пленных оказывались такие, которые не только не были в состоянии работать, но не могли даже проделать путь к месту работы. Таких товарищи должны были поддерживать на своих плечах, стараясь довести их до конечного пункта маршрута, незаметно для конвоя.

И вот к одной такой команде вышла навстречу крестьянка с ведром вареного картофеля и с лепешками, которые несла в фартуке. Она обратилась к проходящему мимо конвоиру, показывая на картофель и на пленных. Немец понял, в чем дело, и, сказав «ферботен», прошел мимо. Но следующий конвоир, приложив руку с растопыренными пальцами к глазам, дал ей понять, что он ничего не видит. Обнадеженная жестом конвоира, крестьянка подошла близко к команде, но в это время произошло нечто ужасное: пленные из рядов набросились на эту женщину и через минуту на месте, где она стояла, образовалась форменная свалка обезумевших людей, пытавшихся добраться до заветного ведра. На эту свалку, в свою очередь, набросились конвоиры и стали бить людей резиновыми палками, кого куда попало. Кончилось тем, что свалка была разогнана, но на месте происшествия остались лежать раздавленная насмерть крестьянка и несколько человек растоптанных и искалеченных пленных.

В связи с создавшимся положением и лагерная администрация обходилась с пленными, прибегая к жестоким и крутым мерам. Говоря это, я не имею в виду побоев и издевательств над людьми, а хочу сказать, что немцы все время находились на границе напряжения, при котором они должны были пускать в ход оружие, чтобы разрядить атмосферу. Это нередко практиковалось только для того, чтобы установить необходимый порядок. Часовые с вышек открывали огонь при каждом подозрительном случае: подошли ли пленные слишком близко к проволоке, или развели огонь (что тоже было запрещено), или происходили какие-то внутренние массовые волнения — часовые стреляли. 

Как-то в Холме во время работы подошел ко мне старший врач лагеря и попросил помочь ему. Оказалось, что в эту ночь один из солдат, побывавший на работе, раздобыл там несколько штук картофеля, запасся дровами и пытался этот картофель сварить. Часовой с вышки открыл огонь по костру и несколькими пулями тяжело ранил сидевшего у огня предприимчивого пленного, варившего картофель. Товарищи унесли раненого, но они вынуждены были скрывать его от лагерной администрации. Вызванный к больному старший врач не имел ни медикаментов, ни перевязочных средств и потому не мог помочь пострадавшему. Он просил меня раздобыть необходимые ему материалы. Материалы эти врачу были доставлены, но этот случай открыл мне совершенно новую для меня область жизни пленных.

Оказывается, в лагерях водились санитарные землянки (я говорю о лагерях, где люди размещались в землянках, но были и лагери, где пленные жили в палатках, а в некоторых лагерях их размещали в сохранившихся старых русских казармах), но в распоряжении врачей не было никакого инструмента, медикаментов и перевязочных средств. Больные в этих землянках лежали на голой земле и обслуживались примитивными народными средствами. Этот же врач (русский) рассказал мне, как однажды ночью ему пришлось сделать операцию больному аппендицитом, изъяв отросток при помощи гвоздя, причем освещением служили спички, зажигаемые стоявшим рядом «ассистентом»-пленным. Случай этот оказался тяжелым, и отложить операцию до утра было невозможно, а для немедленной операции под руками у врача ничего не было. Поэтому пришлось идти ва-банк: достать спички, раздобыть гвоздь (гвозди в лагере являлись продуктом для обмена, и каждый пленный, выходивший на работу, старался подобрать или иным способом раздобыть гвоздь), расплющить его, наточить и заменить им операционный нож. И поразительнее всего, что проведенная таким образом операция оказалась удачной и пациент остался жить.

Не менее интересный случай имел место в 1942 году в Русской народной национальной армии, когда тяжело раненному осколком гранаты в живот капитану Каштанову врач сделал ночью операцию, вырезав у него полжелудка; операция протекала под открытым небом, при свете автомобильных фар и прошла блестяще.

Время шло, и пленные в лагерях с каждым днем все больше и больше слабели. Молодые и сильные организмы, полные жизни, постепенно доходили до полного истощения, и вместе с тем острая жажда жизни как-то притуплялась, потухала и сменялась безразличным отношением как к самому себе, так и ко всему окружающему. Наступала депрессия, и жизнь постепенно потухала, унося людей в иной мир. К тому же с наступлением холодов смертность повышалась. В лагерях, где было сосредоточено по 30 и 40 тысяч человек, ежедневно умирали в среднем по пятьсот человек. Полуживые пленные целыми днями таскали но лагерным дорожкам на носилках, представлявших собою четыре вместе сложенные доски, а то и просто за ноги, без всяких носилок покойников на свалочное место, откуда затем уже на телегах их вывозили в братские могилы. 

Вид этих процессий был кошмарен. Нельзя было без содрогания смотреть на транспортирование скелетов-трупов с торчащими в стороны тонкими, как палочки, руками и ногами и с обмазанными глиной лицами. Нередко такая процессия останавливалась, прося у мимо проходящих товарищей помощи, ибо люди, сносившие покойников, не в силах были справиться со своей ношей. Но нередко пленные и без всякой ноши увязали в глубокой лагерной глине и, не будучи в состоянии вытащить ноги, оставались стоять на месте до тех пор, пока кто-нибудь им не помогал. Глядя на все это, я приходил в отчаяние от сознания, что значение живых людей в этой обстановке сведено на нет и что с мертвыми здесь обходятся, как с падалью. Ни о религии, ни о культуре, ни о гуманизме даже и говорить не приходилось. Эти понятия были в этом страшном месте неуместны. Царство смерти вступало тут в свои права, пожиная обильный урожай, а доведенные до отчаяния люди, стараясь вырваться из цепких лап смерти, нередко превращались в подобие животных.

На дошедших до полного истощения пленных их же товарищи смотрели, как на живых покойников, и если среди них оказывались люди, потерявшие всякие моральные устои и не брезгавшие ничем, то они устанавливали слежку за умирающими и, дождавшись момента смерти, раздевали покойников догола. При этом нередки были и случаи, когда зимой, в мороз раздевали человека, еще не отошедшего в потусторонний мир.

Мне не раз приходилось слушать жалобы врачей на то, что при освидетельствовании покойников бывали случаи, когда среди них обнаруживали еще живых людей, но голых.

В таких случая, как сами врачи, так и здравомыслящие пленные оказывали помощь несчастному. Находились и люди, которые устанавливали очередь и на определенный срок давали свои шинели, чтобы прикрыть умирающего, упрашивали кухонное начальство отпустить доктору немного горячей воды и, таким образом, отогревали жертву мародеров. Правда, в отношении охотников за умирающими применялись страшно жестокие меры наказания их же товарищами по несчастью, но деморализация части пленных дошла до такой степени, когда и жестокие наказания не смущали их.

Дошло до того, что мародеры действовали организованно и при этом каждая группа этих людей старалась ни в коем случае не допустить мародеров из других землянок к своей: каждая такая «организация» могла пользоваться добром, остающимся от покойников только своей палатки. При этом для очистки совести перед тем, как раздеть покойника, смерть его устанавливали при помощи зеркала, то есть перед тем, как раздеть покойника, к губам его прикладывался кусок жести из консервной банки, и если глянцевая поверхность жести не покрывалась потом, покойника считалось возможным раздеть.

Приобретенное таким путем барахло шло тут же на лагерный «рынок» (если можно назвать так подпольную торговлю, имевшую место почти во всех лагерях), где обменивалось на баланду, бутерброды и сигареты, которые вносились в лагерь полицией и разными другими людьми с воли.

Несколько слов о лагерном «рынке». Разными неведомыми путями в лагери вносились продукты питания и курево, которые обменивались там на золотые зубные коронки, кольца, часы и вообще на все то, что представляло собой ценность. Было страшно слушать о том, как снимали лагерные спекулянты при помощи того же гвоздя золотые коронки с зубов своих товарищей. Конечно, слабовольные люди очень скоро становились жертвой лагерных рвачей, ибо тот, кто променивал свою шинель, гимнастерку или паек на папиросы, был обречен на смерть. В условиях плена он погибал или от простуды, или от истощения.

Бывали случаи, когда покойников обнаруживали по утрам с вырезанными ночью ляжками или же с вынутыми сердцем и печенью. Виновников таких преступлений свои же строго наказывали. Таковых выискивали, арестовывали, устанавливали их виновность и передавали их немцам на расстрел. И тем не менее каннибализм не прекращался. 

Немецкая администрация, не будучи в состоянии справиться с ею же порожденными ужасами, прибегала к помощи внутренней полиции, которая подбиралась из пленных. 

Как правило, внутренняя полиция формировалась из людей здоровых, крепких, но аморальных. Эти человекообразные животные не знали ни жалости, ни сострадания к своим товарищам. Они безнаказанно избивали людей и нередко запарывали их до смерти. Имена Василия Васильевича Колесниченко и Личманенко, как проклятие, останутся в памяти каждого пленного, сидевшего в холмском лагере, на всю жизнь. 

При помощи тех же полицейских вносились в лагери и продукты для черного рынка. Полицейские в лагерях были хозяевами положения, и на фоне истощенных лиц пленных их лоснящиеся от жира физиономии вызывали общее отвращение и ненависть.

Нередко на полицейские должности попадали коммунисты, и, чтобы приобрести доверие немецкой администрации и выслужиться, они расправлялись с людьми похуже немцев. Как ни странно, но немцы таким полицейским из пленных доверяли во всем, и нельзя было убедить их в том, что эти господа делают в лагерях большевистское дело. С этим явлением мне и потом приходилось встречаться много раз, и каждый раз мои попытки убедить немцев в том, что эти господа, только и знающие, что щелкать каблуками, на все отвечать «яволь!» и терроризировать народ, являются большевистскими агентами и выполняют большевистские задачи, ни к чему не приводили. Немцы доверяли охотно только тем, кто беспрекословно исполнял их волю.

В холмском лагере находился среди пленных Василий Иванович Карпенко. Этот господин вошел в доверие к немецкому коменданту лагеря и был взят в комендатуру для допросов (в роли следователя) поступавших в лагерь пленных. В связи с характером его работы немцы вывели его из лагеря и поселили в городе на частной квартире. Карпенко стал доверенным лицом немецкой комендатуры и бичом для тех пленных, которые попадали в его руки. Имя Карпенко произносилось всеми с отвращением, и его бы наверняка придушили, если бы он оставался жить в лагере. Очевидно, предусмотрев это, немцы вывели его из лагеря заблаговременно, а добраться к нему в городе было невозможно. Но в один прекрасный день Карпенко вовсе скрылся, а потом выяснилось, что он присоединился к польским партизанам. Немцы постарались этот вопрос замять.

И второй пример: в седлицком лагере начальником полиции был назначен один русский полковник из пленных. Это был здоровый, высокий мужчина с одутловатым и рябым лицом. С громадной дубиной в руках он целыми днями расхаживал по лагерю и творил суд и расправу собственноручно. Пленные его боялись и старались всеми силами не попадаться ему на глаза. Помню, как однажды я попробовал воздействовать на его лучшие чувства, но этот зазнавшийся господин в грубой форме заявил мне, что он назначен комендантом немецкой администрацией и что ему нет до меня никакого дела. Тогда я попробовал поговорить с немецким комендантом лагеря, но и комендант ответил мне, что, мол, мы, немцы, не можем справиться с этими людьми без помощи полковника, а потому и сместить его не можем. Так это животное и осталось палачом своих товарищей по несчастью.

 Однако нельзя сказать, что среди полицейских не было порядочных людей. Мне помнится старший полицейский в этом же холмском лагере. Это был молодой человек, лет 25, с высшим образованием, по национальности грузин. Звали его Сандро Жвания. Несмотря на деморализованность, существовавшую в лагерях, он сумел взять лагерь в руки и установить в нем относительный порядок (достичь полного порядка в лагерях было невозможно), и вместе с тем отношение его к пленным было гуманным и отзывчивым. Его все любили. Пленные вспоминали его с благодарностью.

Должен заметить, что, несмотря на то что в лагерях наблюдались случаи каннибализма, мародерства и бесчеловечного отношения друг к другу, доминирующее большинство пленных в этом царстве смерти стойко несли свой тяжелый крест и честно доживали оставшиеся им дни.

Немало было среди этих людей и сильных и волевых натур, которым удавалось укрепить свой авторитет среди товарищей и организовать внутреннюю жизнь в своих блоках. Эти организованные группы поддерживали тех, кому приходилось плохо, и жестоко карали тех, кто терял человеческий облик и мародерничал. Люди эти в лагерях в значительной мере и спасали положение.

Если принять во внимание, что зимой 1941 года из 4 миллионов пленных около 3 миллионов так или иначе погибли, то легко можно представить себе, что должны были пережить эти люди вообще. И нет ничего удивительного в том, что вышеуказанные отвратительные случаи имели место среди обитателей лагерей военнопленных.

Кто помнит еще описание полета Нобиле на Северный полюс и катастрофы, постигшей эту экспедицию, тот вспомнит и то, что члены этой экспедиции съели одного из своих товарищей. А ведь в экспедиции принимали участие высокоинтеллигентные и образованные люди, и можно сказать, что их выбирали среди многих, обладавших высокой научной подготовкой.

О втором холмском лагере, который был назван «лагерем смерти», ничего не могу сказать. В нем находились 30 000 человек, и комендант лагеря не разрешил нам даже войти в лагерь. Вместо этого он предоставил в наше распоряжение списки пленных, которые были уже распределены по специальностям администрацией лагеря. Об этом лагере по Холму ползли страшные слухи, убедиться в правдивости которых нам так и не удалось.

Не стану описывать жизни пленных и в других лагерях, как, например, в Брослау, Остров Мазовецк, Седлиц. Для этого пришлось бы опять повторить то, что уже сказано о первом лагере в Холме. К тому же в некоторых лагерях, входивших в наш маршрут, свирепствовал сыпной тиф, и доступ в них был закрыт.

Нужно заметить, что в декабре 1941 года лагеря военнопленных объезжал германский генерал из вермахта (фамилии не помню). Ознакомившись с ужасным положением русских военнопленных, генерал дал целый ряд распоряжений, которые должны были улучшить жизнь пленных, и категорически запретил применение мер физического воздействия к последним. Объезжая лагеря после посещения их генералом, мы всюду видели его инструкции, развешанные на стенах комендатур. И действительно, после этой инспекции жизнь пленных в лагерях до некоторой степени улучшилась, но спасти этими мерами людей от смерти при том полном истощении, которое имело место, было уже невозможно.

В таких тяжелых и невыносимых условиях прошла для русских военнопленных исключительно суровая зима 1941 г., унеся в могилу миллионы невинных и обманутых людей.(…)  

Дорого обошлась и немецким солдатам их служба при лагерях русских военнопленных. Ни один честный человек не мог выдержать постоянного нервного напряжения, связанного с этой службой. Люди спивались, становились морфинистами, кокаинистами и неврастениками; часто они заболевали нервным тиком. Эти люди напоминали мне чекистов в СССР, нервы которых тоже сдавали от постоянных пыток и расстрелов ни в чем не повинных людей; они тоже спивались, сходили с ума, а затем, дабы отделаться от них, расстреливались своими же товарищами «по работе».

В холмском лагере мне рассказывали один случай, имевший место до нашего прибытия в лагерь. Военнопленный Липницкий, интендант 3-го ранга, скрыл свое еврейское происхождение, выдал себя за поляка и, как знавший немецкий язык, был взят в комендатуру на должность переводчика. Каким-то образом выяснилось, что Липницкий не поляк, а еврей. Немцы его избили и арестовали. В камеру, в которой он седел, случайно вошел приехавший туда штурмбаннфюрер СС, и Липницкий при входе последнего не встал. Штурмбаннфюрер, ударив ногой арестованного, потребовал, чтобы тот встал. Липницкий, оставаясь сидеть, плюнул штурмбаннфюреру в лицо. Тот пришел в бешенство и приказал сопровождавшему его солдату пристрелить Липницкого. Но солдат, вытянувшись перед штурмбаннфюрером, заявил, что он германский солдат и не может стрелять в лежачего и безоружного человека. Тогда эсэсовец в категорической форме потребовал от солдата, чтобы он стрелял. Солдат достал револьвер и застрелился.

Кто виноват во всех этих преступлениях и во всех ужасах? Конечно, вина за них лежит на тех фанатиках, которые поставили себе безумные цели и своими преступными распоряжениями погубили миллионы невинных людей.

А между тем эти миллионы ни за что ни про что погибших молодых людей с большим успехом могли быть использованы в антибольшевистской борьбе. И если даже, в худшем случае, допустить мысль, что большая часть этих людей были антибольшевиками подсознательно и очутились в плену не по своей воле, то бороться против советской власти пошли бы все, даже идейные комсомольцы, ибо разочарование в советском режиме было очень велико у всех. В подтверждение правильности этого мнения я мог бы привести тысячи и тысячи примеров. (…)

Каска РОА. 

1. Как-то зимой 1942 года немцы привезли в Берлин пленного русского офицера и поместили его в ОКВ на Виктория-штрассе. Пленный категорически отказывался отвечать на вопросы, которые носили характер выведывания военной тайны Советского Союза. Немцы относились к его поведению спокойно и не принуждали его к не желательным для него ответам. В таком положении пленного офицера держали в течение недели, а затем в один из праздничных дней вывели его в город погулять, посмотреть на Берлин и на жизнь немцев у себя дома.

Вернувшись с прогулки, пленный офицер попросил бумагу и карандаш и несколько дней подряд, не отрываясь, писал о своем разочаровании в советской власти, об ужасных условиях жизни народов Советского Союза и о той лжи, которой советская власть окружила и опутала своих подданных.

2. Летом 1942 года офицер Русской народной национальной армии старший лейтенант Зюзин решил уйти в партизаны. Узнав об этом, я как-то вечером пригласил его к себе на чашку чая и, сидя за столом, спросил о причине его решения. Зюзин сначала не хотел признаться, категорически опровергая мои сведения о нем, но, когда я пристыдил его за желание обмануть меня, отнесшегося к нему как русский к русскому, как отец к сыну и как офицер к офицеру, слезы потекли по щекам Зюзина, и в экстазе он заявил мне: 

— Знаю, господин полковник, что сегодняшняя ночь — последняя моя ночь, но не могу больше молчать. Да, я хотел уйти в партизаны, ибо я не верю в ваше дело и не верю тому, что вы говорите. Если вы действительно боретесь за Россию — поведите нас в лес, мы пойдем за вами и будем бороться против большевиков и против немцев. 

Много понадобилось усилий, чтобы убедить этого русского юношу в том, что таким молодым и здоровым людям, как он, нужно жить, и жить для борьбы за свободу и счастье нашего беспризорного народа. Наша беседа затянулась до трех часов ночи, и в конце ее Зюзин заверил меня в том, что он все понял и что никуда из армии не уйдет, ибо теперь знает, за что он будет бороться. И действительно, старший лейтенант Зюзин был одним из активных проводников идеи Русской национальной народной армии.

В 1943 году старший лейтенант Зюзин пал смертью храбрых в борьбе за освобождение своей Родины, но память об этом светловолосом, красивом и храбром юноше я свято храню в своем сердце.

3. Капитан Каштанов — участник Русской народной национальной армии, попал в плен из Красной Армии после того, как часть, в которой он служил, была разбита и для него, скрывавшегося в лесу в течение двух недель с отмороженными ногами и руками, ничего другого не оставалось делать.

В РННА он поступил только для того, чтобы подкормиться, дождаться теплых дней и уйти в лес. Так он мне говорил много позже, после того, как мы с ним близко познакомились. И тем не менее он не только не ушел в партизаны, но стал одним из активных антибольшевистских борцов; был тяжело ранен, потом стал одним из людей, приближенных к генералу Власову, и до сего дня активно работает в деле организации антибольшевистской борьбы.

Я не стал бы здесь приводить вышеописанные примеры, если бы они не являлись характерными для психологии русских военнопленных того времени. Повторяю, таких примеров и, может быть, еще более характерных можно было бы привести множество, и с точки зрения организации антибольшевистской борьбы, они доказывают, что гибель четырех миллионов русских военнопленных зимой 1941 года нужно рассматривать как ужасное преступление по отношению к погибшим и как упущенную возможность освободить Россию от преступной власти, а все человечество — от угрозы захвата его этими же преступниками.

Весть о критическом положении военнопленных в лагерях через членов комиссии очень быстро дошла до Берлина и подняла на ноги всю русскую эмиграцию. Вопрос о помощи военнопленным стал в эмигрантской среде самым животрепещущим вопросом; священники с амвона призывали свои паствы к оказанию помощи братьям, погибающим в неволе, а общественные деятели создавали комитеты по сбору пожертвований и продолжали делать это до самого конца войны. 

Достигнуть удовлетворительных результатов не удалось по двум причинам: 1) в Германии все было рационировано, и посильная помощь эмиграции являлась поэтому «каплей в море» по сравнению с той стихией голода и нужды, которая захватила многочисленные лагери военнопленных, раскинувшиеся на территории Германии, Польши и оккупированной части России и 2) доставить пожертвования военнопленным, доступ к которым был гражданскому населению запрещен, было необычайно трудно. Приходилось ограничиваться случайными передачами; у лагерей военнопленных целыми днями маячили мужчины и женщины, пытаясь улучить момент, чтобы передать пленным принесенное.

Кстати, то же самое происходило в это время и на территории России. Босые и изможденные женщины неделями переходили от одного лагеря к другому, разыскивая своих мужей, сыновей и братьев, чтобы передать им пару белья или немного еды. Часто случалось, что женщины эти, найдя в конце концов в одном из лагерей своих мужей, сыновей или братьев и передав им то малое, что имели сами, шли в окрестные деревни, собирая милостыню для поддержания родных за колючей проволокой. И, нужно быть справедливым, таким женщинам лагерное начальство очень часто шло навстречу, принимая передачи и устраивая свидания с родными и близкими людьми.

Нужно отметить, что более существенную помощь смогли оказать своим военнопленным украинские комитеты, пользовавшиеся большим расположением германских властей, чем русские. Воспользовавшись распоряжением Гитлера о роспуске из лагерей военнопленных-украинцев (сентябрь 1941 года), комитеты эти устраивали питательные пункты, принимали выпускаемых из лагерей пленных, кормили, поили их и направляли по месту жительства. Как было сказано выше, украинские комитеты помогли и многим русским пленным, вырвавшимся из лагеря под видом украинцев.

В конце декабря 1941 года, когда меня не было в занимаемой мною комнате, из запертого чемодана была изъята моя записная книжка с заметками, а вслед за тем, несмотря на то что другие комиссии продолжали работать, нашу комиссию распустили, вследствие чего дальнейший доступ в лагери военнопленных для меня и моих товарищей был закрыт. Мы были страшно огорчены этим обстоятельством. Казалось, что, попав в это царство смерти, мы сами заболевали какой-то особенной лагерной болезнью: нас неудержимо тянуло к беспризорным и обреченным людям, томившимся за колючей проволокой лагерей военнопленных, где, с одной стороны, шла упорная борьба за жизнь, а с другой — значение пленного как человека было сведено к нулю. Невыносимым было сознание, что на глазах у всего культурного мира бессмысленно умирали медленной смертью невинные люди, миллионы людей, права которых на жизнь и свободу были неоспоримы. И никто им не протянул руку помощи…

 Со времени вышеописанных событий прошло уже десять лет, но каждый раз, когда я мысленно возвращаюсь к страшным картинам зимы 1941 года в лагерях русских военнопленных, передо мною развертывается вся глубина духовного падения человечества нашей эры и становится страшно как за наше настоящее, так и за наше будущее. Куда делась христианская культура, которой мы так кичимся, куда делись гуманизм и мораль XX века? И за что две тысячи лет тому назад Христос принял крестные страдания, если в XX веке мы вновь должны были очутиться в зверином царстве, где бесчеловечность, алчность и жестокость людей не знают предела?

Конечно, читатели этих записок могут мне возразить, что, мол, в этом деле виноваты немцы, а остальное человечество тут ни при чем. Но, зная германский народ, я не могу вину за эти и другие, такие же страшные преступления свалить только на него. К тому же и германский народ отдал дань своими страданиями за допущенный им национал-социализм. Я знаю немцев, которые страдали и мучились не меньше нас за то, что происходило у них на родине, знаю и немцев, которые, не будучи в состоянии прекратить происходившее зло, уходили во внутреннюю эмиграцию и помогали пострадавшим от режима, чем могли, и наконец, я знаю немцев, которые и после войны не могли и не хотели поверить в правдивость всех тех преступлений, в которых было обвинено их правительство.

Вина за вышеприведенные преступления ложится исключительно на национал-социалистический режим, но косвенно за них ответственна и вся культурная часть человечества, которая допустила и осуществление национал-социализма в Германии так же, как в свое время она закрывала глаза и на осуществление коммунизма в России. 

И коммунизм, и национал-социализм — это последствия кризиса нашей христианской культуры, падение наших нравов и восприятие нами новых, материалистических начал, в корне нарушивших все понятия и уклад жизни народов. 

Ответ советской пропаганды.

Кто мог знать, что Гитлер окажется таким маньяком?!

Под Осинторфской эпопеей нужно подразумевать ряд военных мероприятий, проведенных в 1942 году недалеко от железнодорожной станции Осиповка, в целях создания на фронтовой полосе русских национальных частей. К сожалению, обстановка того времени далеко не благоприятствовала успеху затеянного предприятия и дело не дало ожидаемых от него результатов.  

Нужно заметить, что Гитлер относился весьма отрицательно к идее создания русских национальных формирований. В то же время в германских лагерях для военнопленных томились миллионы русских солдат и офицеров, и, чтобы использовать эту живую силу, он разрешил формировать из них части не крупнее батальона и под непосредственным немецким командованием. Другими словами, можно было сыграть на антикоммунистических настроениях русских военнопленных и использовать их, как пушечное мясо. Само собой разумеется, что при такой постановке дела осинторфская затея превращалась в весьма сложное и трудно осуществимое дело, ибо эти части создавались в целях защиты интересов национальной России, которая в то время переживала страшную трагедию. Но, как бы трудно это ни было, нужно было действовать, ибо война шла полным ходом, немцы продвинулись к сердцу России, красноармейцы сдавались десятками и сотнями тысяч в плен и подлинная национальная Россия оказывалась на положении беспризорной и беззащитной.

В перспективе могло быть два нежелательных варианта: 1) победа немцев приведет к закабалению России немецким нацизмом и 2) победа советчиков — к усилению коммунистической диктатуры, которая и до войны успела залить русские города и села кровью и слезами миллионов неповинных людей. А ведь и советская армия сдавалась в плен при первом же удобном случае, и гражданское население встречало немцев с хлебом и солью тоже потому, что коммунистическая диктатура стала невыносимой, а избавиться от нее своими силами не было возможности.

Таким образом, в завязавшейся борьбе отсутствовала историческая национальная Россия, над наследством которой дрались два захватчика. В то же время патриотически настроенные люди одни сидели миллионами в германских лагерях, другие были истреблены органами режима под видом врагов народа, а третьи смирились и были поглощены аппаратом власти. Именно патриотически настроенные силы русского народа и нужно было по возможности собрать, активизировать их деятельность с тем, чтобы Россия могла бы выйти из войны не немецкой и не коммунистической, а русской. Для осуществления этой цели надо было постараться преодолеть любые препятствия, стоявшие на пути, ибо обстановка войны была самым подходящим моментом для свержения коммунистической диктатуры. В то же время, поскольку Гитлер вторгся в Россию с агрессивными фантастическими планами, то его поражение стало неизбежным. Следовательно, надо было подготовить нового законного хозяина страны, а не метаться между двумя агрессорами. И возможности для осуществления такого плана были налицо: 

1) во время войны народ получил оружие в миллионных масштабах, чего никогда в другое время нельзя было добиться; 

2) в условиях войны ряды компартии изрядно пострадали и авторитет власти был основательно дискредитирован; 

3) многие немцы, занимавшие ответственные посты в военном и гражданском ведомствах, поняли, что Гитлер завел Германию в тупик и катастрофа для нее неизбежна. Образовалась внутренняя оппозиция, искавшая выход из положения. Для этих немцев единственным выходом казалось создание Русского освободительного движения, чтобы, объявив войну коммунизму, заключить почетный мир с национальной Россией. (Достаточно прочитать хотя бы какие-нибудь из многих свидетельств бывших военных и общественных деятелей Германии того времени, чтобы убедиться, что это — не моя фантазия и голословное утверждение.) Понятно, что такая установка вполне устраивала и русских патриотов.

Подтверждением вышесказанного могут служить и следующие примеры.

Несмотря на строгие запреты Гитлера формировать русские части крупнее батальона, к моменту нашего приезда в Смоленск в районе Локоть стояла бригада Воскобойникова — Каминского со своим русским командным составом и с русским административным гражданским управлением края. А в Могилеве стоял казачий полк майора (потом произведенного в генералы) Кононова с русским командным составом, и казаки этого полка иногда призывались конвоировать командовавшего средним участком фронта, фельдмаршала фон Клюге. Тот же фон Клюге и дал разрешение на формирование русских национальных частей в Осинторфе.

Такие успехи и окрыляли надеждой вместе с верой, что сегодняшнее сопротивление Гитлера может быть завтра сломлено неизбежными фронтовыми затруднениями, которых не могло не быть.

 Кому могла прийти в голову мысль, что Гитлер признает свое поражение лишь тогда, когда бои шли в Берлине на Потсдамерплац, а он сидел в бункере на Фоссштрассе, в десяти минутах ходьбы? Тогда он впервые признался, что война проиграна.

Помимо вышеизложенного, нужно отметить и то, что ко времени нашего прибытия на фронт по всему среднему его участку возникли многочисленные русские мелкие добровольческие единицы в составе немецких частей или же отдельные части со специальным заданием, но под немецким командованием. Это были вспомогательные войска — Хиви — Хильфсвиллиге (от нем. Hilfswillige — «готовый помочь»). 

 С чего началось и каким путем пошло их формирование, трудно установить, но можно сказать одно: их никто не принуждал и никто не науськивал. Они стали на путь борьбы по своим собственным соображениям, которые, видимо, складывались еще во время коммунистической диктатуры. Эти же настроения привели к тому, что, несмотря на строгий приказ советского начальства гражданскому населению — уходить вместе с отступающей армией, — от 50 до 60 миллионов населения осталось на местах, на милость победителя. 

К сожалению, все эти мелкие группы действовали врозь и никакой связи между ними не было. В какой-то мере Гитлер добился своей цели в отношении русских военнопленных. Но и это ему не помогло.

Потом, когда на политическом горизонте появился генерал А. Власов, Гитлер с упорством маньяка продолжал быть нетерпимым по отношению к русским национальным формированиям, хотя тогда уже ясно и бесспорно в перспективе было поражение Германии. Очевидно, он думал, что раз Германия проиграла войну, то пусть и Россия останется коммунистической, ибо после войны разбитая Германия скорее станет на ноги, чем коммунистическая Россия, если даже она выйдет из войны победительницей. 

 

К. Кромиади и С. Иванов 

* * * 

Инициатива формирования русских национальных частой в Осинторфе принадлежала берлинскому эмигранту, радиоинженеру Сергею Никитичу Иванову. Но прежде, чем приступить к делу, он решил привлечь несколько человек, в том числе и меня, в организационную группу.

Как-то вечером в начале марта 1942 года он позвонил мне и предложил встретиться по очень важному делу. Встреча состоялась на следующий день. После короткого обмена мнениями о событиях на фронте он спросил, не принял ли бы я участия в формировании русских частей на фронтовой полосе. Зная отрицательное отношение германского правительства к подобным формированиям, я высказал Иванову свое недоумение, но он стал убеждать меня в реальности своей затеи. Нисколько не веря в осуществимость этого дела, я обещал дать ему ответ на следующий день и при встрече сказал, что приму участие в его акции при следующих условиях:

1) Формируемые части должны быть предусмотрены как русская национальная формация с задачей антикоммунистической борьбы и с соблюдением вытекающих из этой задачи требований.

2) Как солдатский, так и офицерский состав набран будет из русских.

3) Занятия в частях и внутренние распорядки будут производиться по русскому образцу и на русском языке.

4) Обмундирование и снаряжение будут русские.

5) Все наши пленные войдут к нам, как пополнение, без того, чтобы их сажать в лагерь за колючей проволокой.

6) Части будет дана возможность развернуться до большой, серьезной боевой единицы.

7) Наша акция предусмотрена как подготовительная работа для будущего возглавителя русской освободительной борьбы, полагая, что таковым будет один из выдающихся советских генералов, сидящих в плену.

Выслушав меня, Иванов ответил, что он сам иначе и не думал. Таким образом, мы условно договорились.

После этого разговора Иванов полетел в Смоленск и через четыре дня вернулся с разрешением фельдмаршала фон Клюге выбирать людской состав для особой части в любом из лагерей военнопленных на среднем участке фронта. Были ли при этом предусмотрены вышеупомянутые пункты — не знаю, но на практике они целиком соблюдались.

С. Иванов (слева)

В Берлине Иванова вызвали в ОКВ (Оберкомандо дер Вермахт — Верховное командование Вермахта), чтобы утвердить намеченную программу и наладить поездку организационной группы на фронт. Тем временем организационная группа была составлена и путь был намечен в Смоленск. В группу вошли: Сергей Иванов, я, Игорь Сахаров, Игорь Юнг, Виктор Ресслер, священник о. Гермоген (Кивачук), а позднее к ней примкнули гр. Григорий Ламсдорф, гр. Сергей Пален, гр. Александр Воронцов-Дашков и Владимир Соболевский. Перед отъездом ОКВ прикомандировало к группе своего офицера связи, ст. лейтенанта Бурхардта, который по пути выполнял все необходимые формальности.

В первой половине марта мы выехали из Берлина на восток. Путь лежал через Польшу. Проезжая по Польше, нельзя было не содрогнуться при виде произведенных там разрушений. Результаты модернизированной войны и мощь нового оружия не знали себе равных. Какие надо было иметь нервы, чтобы перенести силу огня, превратившего весь город в битые кирпичи, и чтобы нанести людям такой беспощадный удар! Начиная с пограничного города Кутно и до Варшавы включительно, все города были превращены в сплошные развалины. От бывшей красавицы Варшавы уцелело очень мало домов, и все, что уцелело, тоже выглядело запыленно, замызгано и грязно. Конечно, глядя на все, становилось жалко поляков, но сердце сжималось от боли при мысли: во что же превращены русские города?

Закончив свои дела в Варшаве, мы выехали вечерним поездом в Минск. Старую советско-польскую границу должны были переехать к рассвету. В купе разговоры постепенно умолкали и кое-кто задремал. Перед рассветом я вышел на платформу вагона и застал там Игоря Юнга. Он, как и я, вышел наблюдать за моментом переезда польско-советской границы. Ночь была дождливая и темная, никакой видимости. Ждали долго, пока стало светать. Капли дождя то и дело, точно подражая друг другу, сливались на стекле одна с другой и мелкой зигзагообразной струйкой стекали вниз. Навстречу вереницей неслись телеграфные столбы и так же быстро скрывались, давая место следующим. А границы все еще не было видно. Стало совсем светло. И вдруг с правой стороны поезда показалась небольшая серенькая деревня. Боже мой! Да ведь это русская деревня с ее избами. Но до чего бедно она выглядит, безо всяких следов садов и огородов, одни только голые избы, и на некоторых избах так мало соломы, что обнаженные стропила выглядят, как ребра скелета. Около некоторых изб, ссутулившись от дождя, стояли, наблюдая за мчавшимся мимо поездом, отдельные человеческие фигуры. От всего виденного глубокая грусть легла на сердце. С первого же шага в Россию радость моя была омрачена печальным видом этой деревни. А дальше поезд мчался мимо многих таких же бедных больших и малых сел. Кое-где вырисовывались, без крестов, купола сохранившихся церковных зданий. На всем лежала тяжелая печать войны и большевистского хозяйничанья. Невольно вспомнил богатые и сытые села немцев и сравнил их с этой нищетой, и стало больно и обидно за наш бедный народ. За что выпала ему на долю такая тяжелая участь?

На следующий день мы прибыли в Минск, столицу Белоруссии. Здесь нужно было переменить поезд и ждать три часа. День выдался исключительно холодный, а мы были легко одеты. Тем не менее вышли из вокзала посмотреть город и пошли по главной улице. Впереди над городом маячили три или четыре железобетонных высотных здания, как коробки, возвышаясь над остальными домами. Это были правительственные учреждения. А главная улица, по которой мы шли, представляла собой ужасное зрелище. Справа и слева не было ни одного разрушения от снарядов, но от всех домов остались стоять только стены; ни крыш, ни окон, ни дверей — зияли одни только дыры. Мы было решили, что здесь враг пустил в ход зажигательные бомбы, но местные жители нам объяснили, что враг тут был ни при чем. В Минске боев не было. Красные ушли, покинув город, а в промежутке между уходом красных и приходом немцев местные комсомольцы ходили по улицам с факелами и бензином и поджигали дома один за другим. Все эти опустошения были делом рук местных комсомольцев.

Дошли мы до Дома Советов. Здание осталось невредимым. Снаружи оно выглядело импозантно, но внутренняя отделка была бедной. Перед входом внизу стоял красивый пьедестал, из которого торчали два металлических скрепа, при помощи которых был скреплен памятник Сталину. После прихода немцев местные жители стащили и раскрошили монумент, и пьедестал остался одиноко стоять. Его никто не тронул. Он был обшит по бокам медными щитами с барельефами, изображавшими картины из революционного эпоса. Будет не лишним сказать, что содержание этих картин было мифическим, но сделаны они были прекрасно: лица были, как живые — с пафосом революционеров и отвагой и решимостью пролетариев. От Дома Советов мы было пошли дальше, но мороз одолел нас и заставил вернуться обратно на вокзал, так и не повидав города.

На следующий день мы прибыли в Смоленск, в этот исторический город России. Кто из нас в юности не читал о том, как Смоленск каждый раз первым принимал на себя удар врага, пока страна собирала свои главные силы для ответного удара! И сколько раз он был тяжело ранен и даже полонен? Но, несмотря ни на что, он каждый раз оправлялся от ран и опять, как встарь, стоял на страже России.

Когда мы вошли в смоленский собор, мне показалось, что это католический храм, несмотря на его прекрасный иконостас. У левой колонны все еще возвышается кафедра со времен литовцев и поляков, а у правой колонны огорожено место, где в 1812 году стоял Наполеон. Помимо того, в нем было собрано (большевиками) много утвари из католических, да и не только католических церквей.

По всему было видно, что Смоленск и на этот раз нелегко сдался врагу, свидетельством чего являлись многочисленные разрушения в городе. С первого взгляда казалось, что он разрушен до основания, но в то же время в нем осталось большинство населения и где-то должны же были жить эти люди. Но так или иначе, а город представлял собой сплошные развалины, среди которых здесь и там возвышались уцелевшие дома. А на общем фоне разрушений и оставшихся замызганных домов и улиц величаво возвышался древний Успенский собор, где в течение многих веков одна из реликвий Русской православной церкви, икона Божьей Матери обрела свой трон. К счастью, собор с его на редкость красивым иконостасом — шедевр искусства остался цел и невредим. Собор был большевиками превращен в музей, и в нем были собраны иконы и утварь из других православных, католических и протестантских церквей. Однако, так как помещение собора не топилось, то от мороза на стенах штукатурка местами отстала, и иконы, написанные на стенах знаменитыми иконописцами, теперь висели пузырями. Тут же на своем старом месте стояла одна из древних копий иконы Смоленской Божьей Матери. По свидетельству знатоков, когда обе иконы стояли рядом, было трудно определить, которая из них копия. С иконы большевики сняли ризу, но сердобольное духовенство одело икону парчой от старого облачения. Божья Матерь выглядела ограбленной вандалами… Спрашивается, чем руководствовались эти, с позволения сказать, люди, смеющие теперь называть себя русскими, да еще патриотами? Ведь икона Смоленской Божьей Матери — не только церковная реликвия, но и кусочек Древней Руси — исторический памятник. По преданию, она была написана Евангелистом Лукой и привезена в Россию греческой принцессой Анной, вышедшей замуж за Владимира Святого. В Смоленск же она была привезена Владимиром Мономахом, получившим ее в наследство. И на такую историческую ценность, не говоря уже о ее религиозном значении, поднялась рука людей, продолжающих называть себя русскими!

В Смоленске нас принял начальник контрразведки подполковник Геттинг фон Зеебург. Оказалось, фельдмаршал ф. Клюге установил над нами его опеку. Эта неожиданность нас сначала огорчила, а потом обрадовала, ибо тут мы могли пользоваться свободой действий, гораздо большей, чем при любом другом варианте, что в нашем положении играло очень большую роль. К тому же он оказался очень милым человеком и большим другом русских. 

Смоленск во время оккупации 

* * *  

 Со дня прибытия в Смоленск началась подготовительная работа по формированиям. Подполковник фон Зеебург в наши дела не вмешивался и нужды наши выполнял не откладывая.

Первым долгом сформировали наш штаб. В него вошли: С.Н. Иванов — возглавитель всей акции и ответственный за нее, И.К. Сахаров — помощник Иванова и я — комендант центрального штаба, ведающий кадрами, а также строевой и хозяйственной частью формирования. Все мы трое начали работать под псевдонимами: Иванов — Граукопф, Сахаров — Левин и я — Санин. (Тогда я еще не знал, что еще в 1936 году мои родные на Кубани были уже репрессированы и моя предосторожность была излишней.)

Предполагаемое формирование решили назвать Русской народной национальной армией (РННА). Это название в полной мере выражало нашу идею и являлось первым шагом к достижению поставленной нами цели. К нашему штабу ф. Зеебург прикомандировал старшего лейтенанта Бурхардта с командой связи из двадцати человек немецких солдат. Покончив с предварительными делами в Смоленске, мы взяли из лагеря военнопленных 20 человек добровольцев и все вместе на грузовиках выехали на место формирований, в Осинторф.

Осинторф — это крупное торфяное предприятие Белоруссии, а точнее, я бы сказал, большое торфяное поле с весьма мощными пластами торфа. На окраинах поля разбросаны недалеко друг от друга, не то 8, не то 10 барачных поселков для рабочих и два бетонных здания — главное управление предприятия и больница. К моменту нашего прибытия туда предприятие пустовало, занят был только один центральный поселок, и предприятие обслуживало только местную электростанцию, снабжавшую током ближайшие города. Познакомившись на месте с квартирными ресурсами, мы решили здание управления отвести под штаб и склады, больницу — под лазарет, а поселки — под казармы. Однако как бараки, так и дома оказались в ужасно запущенном состоянии, и, чтобы их приспособить под жилье, нужно было по мере необходимости их очистить и оборудовать. С такой колоссальной работой наш взвод справиться не мог, и пришлось в срочном порядке развернуть взвод в роту и роту в батальон. Вот этот первенец стал нашим образцовым батальоном во всех отношениях и оставался им до самого конца. Благо трофейные склады ломились от всего, что нам было нужно, а наш добрейший ф. Зеебург ни в чем нам не отказывал. И поэтому мы в короткое время оборудовали все нужные помещения для первых формирований.

Вначале было трудно, не зная людей, выделить соответствующие кадры, а люди выходили из лагерей все, как один, серые, тощие и апатичные, похожи друг на друга, как камушки на дне реки. Только постепенно молодые организмы набирали мускулы, появлялся цвет лица, и вместе с тем каждый солдат и офицер становился похожим на самого себя. Иначе говоря, истощенные и изможденные лагерники становились по-настоящему работоспособными только со временем. После этого работа шла успешнее и веселее.

 В конце лета РННА обладала прекрасными кадрами и была в состоянии развернуться в дивизию. Так, например, начальником штаба был майор Генерального штаба Риль; начальником артиллерии — полковник Горский, батальонные командиры — полковник Кобзев, майор Ткачев, майор Иванов, майор Генерального штаба Николаев, полковник X. (его судьба неизвестна), начальник разведки — майор Бочаров. На этом же уровне были и командиры всех остальных подразделений. Что касается нашей санитарной части, то она могла бы служить образцом и в мирной обстановке. Молодой врач Виноградов набрал превосходный кадр врачей и не только хорошо обслуживал все подразделения, но и создал прекрасный лазарет и в центральном поселке амбулаторию для гражданского населения. (Часть лазарета, зубоврачебный кабинет, обслуживала тоже гражданское население.)

 Здесь будет уместно упомянуть об одном незаурядном случае с нашими хирургами: в ночном бою капитан Каштанов был тяжело ранен осколком мины в живот. Его вынесли на шинели с поля боя, и наш хирург (к сожалению, забыл его фамилию) тут же при автомобильном освещении сделал раненому операцию, вырезав треть его желудка. Пациент не только выжил, но и здравствует по сей день.

Многие из упомянутых офицеров РННА вошли потом во Власовское движение и занимали там ответственные посты. Так, например, генерал Жиленков был членом Президиума КОНРа и начальником отдела пропаганды; полковник Боярский — помощником начальника штаба РОА, полк. Сахаров — оперативным адъютантом, а потом командиром полка, С. Иванов — начальником школы пропагандистов, полковник Бочаров — представителем ген. Власова при казачьих частях генерала Доманова, полковник Риль — оперативным адъютантом штаба РОА, капитал Каштанов — начальником охраны ген. Власова, лейтенант Рейслер — штабным офицером, сопровождавшим ген. Власова в плену (пока их не разъединили), капитан гр. Ламсдорф командовал ротой, а пишущий эти строки имел честь быть сначала комендантом штаба, а потом начальником Личной канцелярии генерала Власова.

Солдаты РННА. Впереди - И. Сахаров 

 * * *  

Продолжение следует

Источник: Историческая правда

You have no rights to post comments